— К счастью, государство в этом вопросе стало внимательнее относиться к ценности качества жизни своих граждан и, как следствие, к опыту, которым готовы поделиться иностранные компании, где есть важные фармаэкономические и ценностно ориентированные знания, которые нужно перенимать. Когда я начинал свою карьеру в фармацевтическом бизнесе, идея о качестве жизни общества в целом или конкретного пациента, а также речь о передовых технологиях, которые бы улучшали качество жизни человека в состоянии болезни, для среднестатистического государственного служащего было из разряда белого шума в космическом пространстве. Даже ключевым персонам в государственном секторе (и на федеральном, и на региональном уровне), в медицинском сообществе эти категории казались далекими от реальной практики жизни материями. Что можно понять — чем сложнее время, тем меньше думаешь о глобальном и реже отвлекаешься от насущной земной работы. Тогда был важен терапевтический эффект, снижение смертности, инвалидности и других показателей. И никто не думал, как эти пациенты будут жить, чувствовать себя, насколько они вообще могут быть при таком подходе полноценными членами общества. Сейчас тема качества жизни вызывает понимание у думающих врачей и администраторов здравоохранения, обладающих широтой мышления.

— У нас если пациент сталкивается с тяжелым хроническим заболеванием или инвалидностью, то его будто бы вычеркивают из жизни. Такой эффект стигмы на уровне менталитета. На Западе можно быть инвалидом и вести нормальный образ жизни. К сожалению, в глобальном смысле мало кто думает о качестве жизни пациента. На первом плане все равно остаются показатели, которые можно понизить и доложить наверх. Смертность снизилась — хорошо. Да, сохранили пациенту жизнь — но какой ценой? Если он при этом будет глубоким инвалидом, прикованным к коляске и квартире — как назвать это качественной жизнью? Можно же и жизнь сохранить и подумать о том, какой она будет, используя более дорогостоящие методы лечения, терапию, мы получаем экономическую эффективность в будущем, потому что имеем полноценного члена общества, а не доживающего человека. Или же по старинке использовать наиболее дешевый метод — жизнь сохранена, а пациент остался инвалидом.

— Русский подход к R&D пока очень ограничен в большинстве случаев только клиническими исследованиями на территории России, и этот рынок, по моему мнению, у нас хорошо развит и работает. С одной стороны, в России богатейший клинический опыт и 143 миллиона населения — достаточно просто найти пациентов для проведения клинических исследований, даже несмотря на то, что в целом область клинических исследований остается забюрократизированной и контролируемой, что и плюс, и минус одновременно. С другой — все, о чем я сейчас говорю, касается третьей стадии клинических исследований, когда речь идет о практически готовых лекарственных препаратах, и в этом плане может быть мы даже в чем-то опережаем Европу. Но с точки зрения разработки новых революционных молекул, методов лечения, методов диагностики — у нас пробел. При этом есть люди, которые рождают яркие научные идеи в голове, но как довести их до конкретно прототипа, чтобы можно было его тестировать, — в этой области мы пока значительно отстаем от запада. Конечно, есть Сколково, команда которого пытается изменить эту ситуацию, но и там, на мой взгляд, пока только поддержка высокотехнологичных стартапов, нет четко выработанной системы и многое делается на уровне интуиции. Каждый проект как в первый раз. Например, я знаю в Сколково один есть проект, где группа, по сути, энтузиастов, сейчас пытается довести идею носимой искусственной почки до такого образца, который можно потом сделать и протестировать уже на пациенте. Идея прекрасная, и тесты на животных пройдены, насколько я знаю. Но без должной финансовой и организационной поддержки, которая есть в крупных R&D-центрах на западе, проект рискует так и остаться красивой идеей. За рубежом вкладываются на гораздо ранних стадиях и, как следствие, — гораздо большее количество идей доводится до реализации. Мы же идем в большинстве случаев пока по пути наименьшего сопротивления. Часто у нас это либо копия, либо реплика известного и работающего препарата, когда не нужно много вкладывать на этой стадии разработки. Это касается в целом финансового климата страны — почему-то наш бизнес не вкладывает деньги в долгосрочные инвестиционные проекты. Боится по разным причинам, и трудно его за это осуждать. Зачастую проще купить или скопировать не самые современные технологии и продукты без потери времени на изобретение своего, тестирование, коррекцию. Есть риски, связанные с ноу-хау. Ты вкладываешься в создание оригинального препарата, а потом выходит дешевый аналог. А отстоять свои юридические права производителю порой бывает очень трудно — даже большие международные компании со всей своей мощью не всегда справляются с таким барьерами и сдавшись сворачивают деятельность. Рынок пока не достаточно развитый, но он должен постепенно упорядочиться.

— Большая фарма, как и любая адекватная компания, считает деньги. Отраслевые рынки становятся забюрократизированными и менее выгодными для вложений по разным причинам. Тут и изменение курсовой разницы, и ценовое регулирование играет свою роль, и масса других составляющих. Инвестиции в рынок в ряде случаев становятся неэффективными, поэтому компания и принимает решение уходить с рынка или, наоборот, вкладываться и закреплять свои позиции. Часть больших производителей действительно сокращают свои инвестиционные программы. Но есть и те, чей фокус, наоборот, нацелен на работу в России. Baxter, Johnson & Johnson исторически работают в стране не один десяток лет. Johnson & Johnson имеет большой собственный R&D-центр и масштабную партнерскую программу со Сколково. AstraZeneca Russia также развивает прекрасный R&D проект и партнерскую программу с тем же Сколково, ведущими отраслевыми вузами.

— Понимаете, это всегда вопрос экономики. Та же российская компания не возьмет со своего банковского счета деньги на R&D-исследования — она попросит эти деньги где-то в долг на рынке. И кредиты, проценты, условия финансирования за рубежом и в нашей стране — это две большие разницы. В российских компаниях проще взять препарат, средство диагностики или медицинское изделие, которые показали свою клиническую эффективность, и доработать, создать модификацию. Меньше вложений, чем изобретать какую-то вещь с нуля. И даже если мы будем предоставлять дополнительные льготы и преференции компаниям, которые действительно занимаются R&D, это все равно будет невыгодная история. И пока это не станет экономически эффективным, наши, мне кажется, не будут вкладываться деньгами. Поэтому в ближайшие годы мы так или иначе будем идти по пути производства не оригинальных молекул, а все-таки генеретических. Да, у нас есть чемпионы фармацевтические, которые, может быть, смотрят чуть дальше и чуть больше. Но опять же, надо начинать от того, что у нас субстанцию проще купить за рубежом, чем в России. Проще и дешевле! Посмотрите на крупные фармацевтические гиганты, все равно они субстанцию покупают, ингредиенты. В той же Индии, Китае — все зависит просто от контроля качества этой субстанции. А с точки зрения запаса прочности, я очень надеюсь, что очередной санкционный виток не приведет к тому, что наши «горячие головы» вдруг задумаются о том, а давайте-ка поддержим российскую фарму исключительно теми методами, которыми мы поддерживали другое отечественное производство — запретим иностранцам здесь находиться или крайне их ограничим. Я очень надеюсь, что этого не произойдет. Иначе запаса прочности качества у рынка не останется. Я за сильную отечественную фармацевтическую и медицинскую промышленность и за ее государственную поддержку, но в тоже время я также за здоровую конкуренцию, которая позволит нашим российским компаниям делать качественные продукты.

— Различия между российскими, западными и американскими компаниями есть, и они в принципиальных схемах и деталях работы. Но в целом, любая компания, которая открытая, цивилизовано работает на рынке, в первую очередь нацелена на то, чтобы показывать прибыльность бизнеса. Компании-американцы отличаются умением принимать решения и чувствовать баланс возможных затрат и реальной выгоды. И американский Johnson & Johnson - не исключение. Мой прошлый опыт работы в компании позволяет говорить, что, как любое экономически эффективное предприятие, она заинтересована в развитии тех сегментов, бизнесов, которые бы приносили максимальную прибыль. Соответственно, туда идут основные инвестиции и это направление бизнеса получает гораздо большую поддержку, что тоже логично. От неэффективных бизнесов компания Johnson & Johnson старается в конце концов избавиться.

— Ковид — это наша новая реальность, наш грипп новый. Поэтому мне хотелось, чтобы Россия двинулась туда, куда двигается весь основной мир. Во-первых, это все-таки более практичный, а не декларативный взгляд на систему телемедицины — вот куда должно двигаться наше государство. Максимальное количество телемедицинских услуг, чтобы пациент мог их получить дистанционно, не посещая места наибольшего скопления людей и наибольшего риска подцепить ту или иную инфекцию, как в случае с ковидом. Второе — это все-таки фокус на домашние виды терапии. Опять же, приведу пример того же перитонеального диализа. По сути это диализ, который оказывается на дому. И пациенту не обязательно ездить к врачу, а если человек находится на автоматизированном перитонеальном диализе, врач может каждый день смотреть у себя в компьютере результаты терапии, корректировать ее, по возможности, избегать осложнений и так далее. Это касается не только диализа, но и той же онкологии. Потому что, к сожалению, говоря о химиотерапии, наши пациенты вынуждены ездить в стационар, или ложиться в клинику и проходить курс химиотерапии. Хотя современные технологии позволяют делать это совершенно легко в домашних условиях. Но для этого надо немножко изменить наше правовое поле — привести в порядок противоречия в законодательных актах, которые позволили бы оплачивать этот вид помощи.